1 место - Конев Николай Михайлович

(номинация "Проза")

Любопытные птицы

Любопытные птицы - это птицы моего детства. Они сидели на березах за огородом и наблюдали за мной. Не оставляли они меня без своего внимания и в лесу, где я заготавливал дрова. Стук топора их не особо тревожил. Начнешь, бывало, рубить сухостойную сосенку, а на вершине ее птица сидит, нахохлившись, ждет, когда повалится дерево. Собираешь малину – она тут как тут, норовит в корзину заглянуть. «Если эти любопытные целыми днями следят за мной, то когда они строят гнезда, воспитывают своих птенцов, добывают для них корм?» - рассуждал я.

Читающему эти строчки, думаю, не трудно будет догадаться, что речь идет о косачах, не улетающих при наступлении зимы в теплые края. Может быть, потому не улетающих, что некому передать посты наблюдения за людьми? А любопытного и зимой случалось не меньше, чем летом. Вот, скажем, воровство дров. Были такие ушлые дядьки и тетки, которые походя прихватывали дровишки из поленниц соседей. Летом им, видите ли, не хватило времени помахать топором, прохлаждались они где-то. Птицы не только любопытствовали в таких случаях, но и пытались разбудить среди ночи тех, кого грабят.

Но когда дровяное воровство набирало такие обороты, что потаенные тропинки к поленницам становились санными дорогами, принимались радикальные меры. Поленья сверлили и в отверстия насыпали порох. Взрывы будили людей и пугали выводки косачей, вынуждая их громко вспорхнуть и улететь.

За воровство дров можно было загреметь под фанфары, как тогда стращали, а куда можно было загреметь за неблаговидный поступок другого рода, будет ясно из следующего повествования.

Я дружил с соседским пацаном Санькой Кореневым. Учились мы с ним в четвертом классе. «Сегодня студено, застегивайся на все пуговицы и подпоясывайся», - говорили мне мои родители, провожая в школу в крещенские морозы. О том же самом напоминали Саньке его родители.

В тот день, который надолго запомнился, нас выгнала из класса учительница Надежда Григорьевна со словами: «Завтра без родителей в школу не приходите». Причиной выдворения явилась стрельба. Эта стрельба, надо сказать, тогда была модным увлечением. Стрелялка состояла из резинки, выдернутой из трусов, и двух пальцев левой руки. Пули делали из туго свернутой бумаги. Такая пуля оставляла синюю отметину на том,  кто становился живой мишенью.

Во время бестолкового хождения по коридору Саньке ниоткуда пришла в голову злодейская идея обрезать пуговицы с одежонки, плохонькой по тем временам, почти невесомой, сереющей на школьной вешалке.

- Ножик складной у тебя есть? - спросил Санька.

Я кивнул.

- Давай быстрее и чтоб без шороха.

Тихо и быстро мы обшиньгали одежонку и набили карманы пуговицами, как бобами. Все это происходило, когда заканчивался последний урок.

После звонка мы схватили учебники и бросились из школы. Суматоха у вешалки началась и кончилась без нас.

Я еще до начала «пуговичного дела» думал, что в Санькиной голове есть какие-то задумки, ну, там, продать задешево и мелочь проиграть в пристенок или заначить, но на мой немой вопрос он как-то очумело выдохнул:

- Разбросаем по снегу, и никто не дознается.

Мы побежали за огороды, где на облюбованных березах сидели косачи, и засеяли небольшую полянку пуговицами. В моей руке задержалась продолговатая пуговка янтарного цвета. Я ее приметил, еще, когда обрезал с перелицованного, вполне приличного детского полупальто. Мелькнула мысль, что пуговку пришила бабушка Вики Кузнецовой, которая, по слухам, когда-то была зажиточной, за что ее и выслали в нашу глухомань.

Утро следующего учебного дня началось у нас с разборки в кабинете директора школы. После угроз, увещеваний, сожалений для дальнейшего расследования мы были переданы военруку Петру Семеновичу, демобилизованному по ранению в конце войны. На нас, ребятишек, он смотрел как на новобранцев, и, вспоминая курс молодого бойца, пройденный им в условиях казармы и полигона, пытался дополнить им школьную программу. Мы отрабатывали ружейные приемы на деревянных винтовках, преодолевали полосу препятствий, ходили строевым шагом, бегали на лыжах, подтягивались на перекладине.

С неслухами военрук занимался отдельно и стращал:

- Директору жалиться буду, смотрите у меня.

Нам он, в порядке наказания, велел перебросать, затвердевший на морозах сугроб, за школьную ограду, сложить кучу наколотых дров в поленницу, навести порядок в уборной.

Когда все эти наряды вне очереди были исполнены, военрук постоял в раздумье, почесал в затылке, закурил, и, вспоминая уже забытое доколхозное, домостроевское, на большой перемене на всеобщее обозрение поставил нас коленоприклоненными с деревянными винтовками на поднятых руках.

Над нашими головами просвистела бумажная пуля. Начиналось отмщение за содеянное со стороны коллектива. Но военрук сказал:

- Самосуд запрещаю, зенки бесстыжие выбьете, что тогда?

Действительно, с неполноценным зрением мы были бы никакими бойцами. По прикидкам военрука это могло быть минусом в патриотическом воспитании.

Нам казалось тогда, что и любопытные птицы смотрят на нас со школьных берез, осуждая, но и жалея.

Отмщение пришло свыше. Санька срочно заболел дифтерией. В районной больнице, когда перехватило дыхание, ему хотели разрезать горло и вставить дыхательную металлическую трубку, но отложили эту операцию после того, как поставили еще один укол, и он ожил. Я навещал товарища почти каждый день, приносил ему кедровые орехи, которые у нас не выводились: кедрач то был за огородами.

У меня было предчувствие, что и меня подстерегает досадный случай. Это предчувствие стало реальностью. Весной, когда на солнцепеке появилась первая проталинка, и зацвели подснежники, мы, босоногая ребятня, бросились на теплую талую землю. Там играли в лапту, бегали наперегонки, спорили по любому поводу, задирали друг друга обидными словами. Я дразнил свою одноклассницу Валю Чебыкину:

- Валя, Валя колбаса,

Жарена картошка,

Не пустила ночевать –

Разобью окошко.

Валя бросилась на меня с хворостинкой. Я, убегая, споткнулся и упал головой на что-то острое. На подснежники брызнула кровь. Валя перепугалась, стала звать на помощь, но и сама пыталась остановить кровь при помощи косынки. Ничего у нее не получалось. Подбежали ребятишки.

- Смотрите, у него кровь торчком идет, - кричала Валя.

Петя, братишка Вали, повел меня к ручью, чтобы смыть кровь. Он даже пожертвовал свою рубаху для заматывания раненой головы…

Одним из последних ко мне подбежал мой младший брат Мишка и запричитал:

-  Ой, влетит нам от мамы, ой, влетит.

Когда меня, окровавленного, вели по поселку, Мишка уже не причитал, а протяжно выл:

- Вле-тит от ма-мы, еще как вле-тит.

Родителей дома не оказалось. Мишка побежал за помощью к соседям, где не заходя в избу, сразу за калиткой, наткнулся на незнакомого бородатого старовера, очищающего от воска рамки улья. Ему Мишка и рассказал о несчастье. Вернулся он домой со старовером.

Седой, кряжистый дядька подержал мою голову в больших теплых ладонях, что-то пошептал, и я провалился в небытие.

Утром я очнулся завернутым в половик. Долго вылезал, выцарапывался, можно сказать, из половика, свернутого трубой, как из дупла. Когда меня потом спрашивали, все ли я помню о случившемся, я говорил, что все помню до прихода старовера, и добавлял, что голова у меня утром не болела, следов от крови не было.

Как я теперь думаю по прошествии многих лет, это был добрый знак.

К этому знаку, несомненно, был причастен старовер. Я спрашивал о нем у соседей, упоминая при этом о рамках для улья, которые он очищал от воска. Соседи отвечали, что знать не знают о таком. А рамки для ульев как лежали под навесом, так и лежат. Спросить бы об этом загадочном заговорщике крови у птиц... Но как?

Прошли годы и годы…

Меня потянуло в родные места. Сильно мне захотелось поглядеть на любопытных косачей, побывать на цветущих косогорах, пройти по лесной тропе к ягодным местам, сходить за сочной, пахучей черемшой туда, где заветренная сторона в Ирляновом логу.

Приехав в свою Федоровку, я остановился у дальнего родственника Егора. Он угостил меня медовухой, мы долго разговаривали, вспоминали дальних и близких, хороших и вредных, припоистых и не уважающих зеленого змея, курящих и некурящих родственников. Разговор наш был тихим, убаюкивающим, пока я не вспомнил про Саньку Корнеева.

- А, ты про этого, который…, - встрепенулся задремавший Егор, и я от него услышал давно уже позабытое ругательство: «Да разъязви его в душу». У меня мелькнула мысль, что мой давнишний подельник продолжает творить начатые в далеком детстве нехорошие дела. То, что поведал о Саньке Егор, подтвердило мою догадку. Санька, оказывается, после службы в армии мотанул на север за длинными рублями, вернувшись, стал шумно пропивать эти рубли. Следующим шагом по жизни была шабашка. Он строил, перестраивал, получив аванс, смывался, то есть работал по принципу: мерку снять и задаток взять.

- Ну а чем Санька занимается во времена рыночной экономики?

- По прежнему мутит воду батогом, но голой рукой его теперь не бери.  

- Почему так?

- А он, чтоб ни дна ему и ни покрышки, подрядился заготавливать тарную дощечку для итальянцев. У него трелевочные трактора, погрузчики, импортные бензопилы, бригада из каких-то пришлых людей, у которых ни Родины, ни флага. Тайга от него стонет.

Но мне не терпелось узнать о косачах.

- Забудь о косачах. Их давно сожрал Санька со своей оголтелой артелью.

Все больше раздражаясь, Егор стал кричать на меня, будто я во всем виноват:

- Косачи, вон ты чего захотел! Да я, хошь знать, давно уже не видел синичек, снегирей, куропаток, рябчиков, воробьи у нас встречаются редко. Правда, подает иногда голос бурундук, погоду мокрую предсказывает.

После нервного разговора с Егором я пошел к особняку Саньки Корнеева и застал его только что вернувшимся из лесосеки. Он доставал из багажника внедорожника карабин и патронташ.

«Санька сохатого не пропустит» - сразу подумалось.

За столом хозяин разлил по стаканам армянский коньяк.

- Ну, давай выпьем за встречу.  

И без паузы стал хвалиться:

- Да, я лесопромышленник, работаю на итальянскую компанию, с местным начальством у меня проблем не бывает, потому что все чиновники у меня в кармане.

Не дослушав его похвальбу, я задал вопрос:

- Санька, ты помнишь, как у нас наказывали людей, ворующих дрова?

- Помню, но и что из этого я должен извлечь для себя, намотать на ус, так сказать?

- Намотай то, что тебе под твой бизнес могут подсунуть не полено с порохом, а подкатить кедровое дупло со взрывчаткой и таким образом рассчитаться с тобой за прошлое, настоящее и авансом вперед.

Санька, конечно, понял, что я имею в виду тайгу.

- Хороший вопрос,- сказал Санька, - надо бы его обмозговать.

Даже тени смущения я не заметил на его лице.

Долго вспоминали знакомых. Все они разъехались, разлетелись, кто куда.

- А косачей помнишь, тех самых, любопытных? - спросил я, уходя.

- Припоминаю, как они сидели на шухере.

Я понял, что наше прошлое Санька научился понимать по-теперешнему.