Лемесева О.Н.

Об авторе

Тоска / Имени твоему... / Шуркины праздники / Ты что, Господи? / Портрет

Тоска

 (почти по Чехову)

   Серёга Медведев продал дачу...

   Никогда бы не стал этого делать, да жена молодая нож к горлу приставила: продай да продай! Сарай, мол, у тебя, а не дача; людей пригласить стыдно...

   И, казалось бы, - что случилось-то? Ну, продал и продал, - забот меньше. А вот свербит что-то, не дают покоя немужицкие вроде мысли: о кукушке на рассвете, о калине под окном; как там дождь будет стучать по крыше без него. Мучительно хотелось поговорить с кем-то об этом; но не с бабой же своей... Засмеёт...

   Вчера ещё стоял на своём участке с новым владельцем, молодым, деловитым. Земля притягивала к себе тёплым весенним духом. Серёге хотелось нагнуться, проверить, как прогрелась  земля... Постеснялся, да и зачем уже?..

   Он пытался рассказать деловитому, как отец дом ставил, как саженцы доставали, как он, Серёга, прямо из школы ехал сюда с портфелем. Вся почти жизнь прошла здесь, - сорок лет... Родина, можно сказать...

   Вот отсюда, с крылечка, - соседский двор как на ладони; первая любовь, Ленка Славкина, ровесница, с леечкой носится; алый купальник жжёт глаза... Вечером целовались в малиннике у забора... Где она теперь - Ленка?

   Пролетели здесь короткие ночки, горько-сладкие, как поспевавшая тогда жимолость; со Светкой, чужемужней женой собирал кусочки краденого счастья. Где она, - Светка?

   Жена Серёгина в полсилы работать не умела; выкладывалась от зари до заката и на даче, и на своей небабьей строительной работе. Вот и сгорела как лампочка, не успев состариться…

    А Серёга любил бывать на даче один, когда никто не видел, как он разговаривает с деревьями, кору  шершавую гладит. Да и в спину никто не толкает, не подгоняет; он и детей никогда силком не тянул сюда; надо будет, - сами приедут. Не приезжали… Дети выросли, разбрелись по своим углам; отцу, чтобы не скучал, познакомили с "хорошей женщиной".

   Все эти подробности чужой жизни мало интересовали нового хозяина. Он спрашивал, точно ли отмерян участок, не лазят ли соседи; тряс заборчик - слабоват, надо бы выше ставить... Кажется, всё  сказано, Серёга мог уезжать, но всё топтался, вспоминал что-то важное. Он точно что живо-родное отдавал, не обидели бы чужие... Махнул рукой, пошёл к машине...

   - Эй, мужик! Ключ-то оставь от избы! Ты чего такой? Заболел, что ли?..

   …Жена молодая лишь одно лето покопалась в земле, сцепив зубы, не снимая перчаток. А нынче упёрлась: ни ногой туда. И Серёге одному там нечего делать; бог знает, чем заниматься там будет. Извозом больше заработает...

_____

   …Серёга уже почти год таксовал на своей старенькой "Волге". Нынче вот прямо с утра вызов: мужик рассаду на дачу вёз.

   Клиент был при шляпе, в костюме с галстуком. "Надо же", - подивился Серёга, - "на дачу, как на партсобрание…"

   Мужик сам ставил груз в багажник, суетился, пересчитывал коробки; один ящик не поместился в багажник, мужик поставил его себе на колени.

   Резкий помидорный дух тревожил Серёгину душу, он в зеркальце пытался определить сорт. Да и поговорить хотелось с дачником; он-то должен понять

   - А я дачу продал... Вчера...

   Пассажир любовно расправлял помидорные листики, ответил рассеяно:

   - Что?.. Это зря... Физический труд полезен на свежем воздухе. Ты на дорогу-то гляди... Чего ты за ним ползёшь? Так до ночи не доедем. Первый день за рулём, что ли?

   Серёга был рад и такому ответу:

   - Да я б никогда...  Жена пристала: продай да продай... Легко ли? Сорок лет... Своё, не купленное... Родина, можно сказать.

   - Чего этих баб слушать? За перекрестком налево...

  Замелькали знакомые дачные домики; Серёга забыл, что едет не к себе, по привычке заглядывал за заборы, как знакомые отсадились...

   - Ты куда поехал? Я же сказал - налево! Бестолковый ты какой-то! Жаловаться буду в вашу контору - кого присылают? Все кочки собрал!

   Серёга не удержался, проехал мимо "своей дачи": там было тихо, на калитке - толстая цепь с амбарным замком, у забора - вырубленная калина...

  На обратном пути прихватил с дач молодую парочку с охапкой сирени

   - Кто ж такие? Вроде всех знаю здесь?..

   - А мы новенькие! - Белобрысая девица залилась хохотом.

   - У меня тут недалеко участок был, - Серёге хотелось поговорить с весёлыми пассажирами, - продал...

   - Батя мой продал бы... - проворчал парень. Девчонка опять залилась.

   - Жалко... Сорок лет всё-таки... Родина, можно сказать...

   Сзади притихли. Серёга думал - слушают... Поправил зеркальце: они целовались, прикрывшись букетом.

   На дорогу, невесть откуда, выскочила драная кошка, за неё с лаем - собака. Серёга тормознул резко...

   - Эй, водила, потише бы! Ездить не умеешь, что ли?

   …Смену Серёга закончил в сумерках. Домой идти не хотелось. Зашёл по пути в пивную, взял кружку под лещика. Встал у столика с каким-то вроде знакомым мужиком. Разговор затеялся обычный, ни о чём:

   - А я дачу продал... Вчера... Сорок лет... Родина, можно сказать...

   - Ну и хрен с ней... - Знакомый дохнул черемшой, икнул, - поди, на рынке всё есть. Сроду не держал и не надо...

   Пара крепких кружек слегка затуманила голову. Он добрёл до подъезда, поднялся на этаж. Соседская собака, забытая подгулявшими хозяевами, приветствовали его обрубком хвоста. Домой по-прежнему не хотелось. Серёга сел на ступеньки, подстелив собачий коврик. Хозяйка не возражала.

   - Дачу продал... Вчера... Сорок лет... Родина, можно сказать... Вот скажем, была б у тебя конура... Нет, не то... Ну, всё равно...- Соседка слушала внимательно, помахивала хвостом, повизгивала сочувственно.

   За Серёгиной спиной приоткрылась и захлопнулась дверь... Он спал, прислонившись к стене, голова собаки лежала у него на коленях...

                                                                                                                    (2007 г.)

 Имени твоему...

    ...Короток зимний день на исходе века. У темнеющего окна вглядываешься ты в своё отражение и не  можешь понять - молода ты или стара... Ждёшь ли кого или что вспоминаешь?  Что ж так устало опустила ты руки? Возьми холста белого, запали огонь живой, при свечах узорочье ляжет ровнее. Нитей возьми золотых да лазоревых, да алых,- как без них? Жизнь свою на холсте вышей,- ни единого дня не забудь...

   ...Расцветут под тонкими пальцами цветы дивные - одолень-трава да плакун-трава. Из них плела ты  венок в ночь купальную, по речной синеве пускала, счастья себе просила. Вспыхнет на холсте цвет папороти,- от того ли цвета пламень вечный в груди у тебя?..

   ...Как зовут тебя - Вера, Надежда, Любовь? Добром ли, неволею везли тебя издалёка в терем княжий?

   Горчат меды свадебные, не подсластить их постылыми поцелуями; не хотела ты "розувать робичича", но что Бог связал - не разорвать уж никому. И за мужа убитого мстила ты жестоко, - нитей алых возьми побольше, - здесь пламя и кровь...

   ...До света вставала ты, чтобы пахло в избе теплом и хлебом. А путь твой - не лишь от печи до порога. Вот нити длинные цветов безрадостных, как дороги, по которым уходить и возвращаться тебе... Вспыхнут опять на холсте цветы алые как кровь невольников, колючие как глаза всадников темнолицых, потому имя тем цветам — татарник... А тебе идти дальше по степи выжженной, средь таких же как ты, да с чадом на руках. Глянет на тебя мельком узкоглазый воин, и уже вовек не забудет; и станет молиться своему басурманскому богу, увидав твой лик на иконе славянской...

   ...Вышей слёзы свои и небо серое; тебя ждёт закрытый возок у ворот и тишина дальнего монастыря, - не сумела родить наследника или просто нелюбима стала?... Выбери дальше для себя что хочешь,- костёр ли раскольничий или сруб гнилой пожизненный...

   Злата и серебра добавь - блеск свечей и улыбок недобрых. Как к лицу тебе новый наряд и алмазный венец твой... Но бал окончен, свист метели музыку заглушает... Вышей стужу и дорогу в дальний острог за отцом или суженым вслед... Золото с тобой останется - в мерцании свечей оплывших, серебро в косах твоих...

   Вышей личико милое, взгляд строгий и ясный; что в узелке у барышни? Бомба или книжки запретные? Револьвер в муфте, а в равелине Александровском - тишина вечная да клочок неба в окошке одиночки...

   ...Долог сибирский тракт; своей ли волей едешь или чужой подчиняешься, - ты сама этот путь выбрала, перешагнула порог... Не остановит теперь тебя ни своя, ни чужая кровь...

   Вышей красный крест на белой косынке, кровь на переднике... Ты три года его не видела - посмотри в последний раз. Не спрашивай, - за кого он, - за белых или за красных? Он за Россию...

   Вышей кокаиновый дым эмиграции да бараки тифозные; вышей косынку красную и верёвку, что руки стянула; перчатку белую, которой тебя по лицу... Ты - чайка; нет, не так… Ты — женщина... Убитой чайкой с крутого обрыва вниз... Выплыви-выплыви на бережочек... Цвет тот огненный заживит твои раны смертельные; выплыви в страх и ожидания ночные, чтобы опять по лицу перчаткой, и в вагоне телячьем на восток или запад, в пепел Освенцима или в пыль колымскую лагерную.

   Вышей дороги военные, землянки да воронки, салюты победные и надежды несбывшиеся; вернёшься однажды седая, когда уж не ждут. Вернёшься в коммуналки, в конторы пыльные, в очереди злые, в цеха горячие, стройплощадки промёрзшие...

   Встань опять до света, (да спала ли ты нынче?) собери сына в дорогу к той границе обугленной. Посмотри на него в последний раз, он вернётся к тебе в гробу цинковом. Пусть останутся на холсте и гроб этот, и цветы алые дурманные. Вышей слёзы свои и надежды; ты ведь сама - и Надежда, и Вера, и Любовь... Пальцы в кровь исколоты... Отдай холст внучке, только укажи ей путь к цвету папороти, она отыщет цвет огненный, и продолжит узор твой как жизнь, и вышьет имя твоё — РОССИЯ...

     (2008 г.)

Шуркины праздники

     …Учительница Вера Васильевна заканчивала новогодний концерт в госпитале, как обычно, песней «Синий платочек». Лейтенант Мамедов получивший из Казахстана посылку, раздал всем юным артистам по  огромному яблоку. В тыловом сибирском городе мало кто из детей помнил запах яблок, кто-то и вовсе не знал о них…

   Шурка Демидова нетерпеливо топталась за самодельными кулисами из марли, ждала, когда закончится песня. Едва отзвучали последние аккорды рояля, Шурка, накинув старенькую шубейку, помчалась к матери  во флигель хирургического отделения.

   …Нянечка Ниловна тёрла шваброй пол в  узком коридоре.

   - А ну, куда, стрекоза? Топаешь, как телушка. Аль не знаешь, что тихий час?

   - Я к маме… - Шурка слегка оробела…

   - Занята она, на операции… Нинка, вишь, опять захворала, теперь Галина и за неё пахать будет… Двужильная она у тебя, что ль? Да у вас и вся порода таковская, Демидовы…

   В конце коридора распахнулась белая дверь операционной, вышел хмурый доктор, торопливо прошёл мимо Шурки и нянечки на улицу… Следом показались медсестры. Шурка признала в одной из них мать, в белой косынке и маске, только по высокой прямой фигуре.

   - Мам, меня генерал хвалил! Ему понравилось как я танцевала и пела! – затараторила Шурка. – сказал, что мне учиться надо…в этой… не поняла где…

   - В консерватории, что ли? - мать вздохнула, потрепала  стриженую голову дочери…- Только что ж ты врёшь, Шурка? Нет у нас генералов в госпитале! Это, поди, полковник Миронов…

   - Да? Ну и ладно… – Шурку не больно огорчило разжалование важного генерала в полковники. – Нам вот  по яблоку дали: новогодний подарок…

   - Вишь, большое какое; может, порезать да съешь сейчас?

   - Нет, что ты , мам, я домой понесу… Поделю всем…Альке витамины нужны…

   - Ну неси… Эх ты, Шурка-кошурка… - мать улыбнулась устало. - Всё-то ты понимаешь… Вот что, дочь: я остаюсь ещё на сутки, - тётя Нина заболела; а нам карточки выдали на январь; отдашь бабушке. Завтра первое число, пусть с утра занимает очередь. - Мать сунула карточки в карман шубейки, замотала Шурку в бабушкину шаль, стянула на спине узел. - Ну всё, беги, а то стемнеет скоро…

   - Не потеряла бы…– озабоченно вздохнула нянька… - Мала ведь ещё…

   - Что ты, Ниловна, - десять лет уже девчонке! Весной в пионеры примут!  Да чтоб Шурка потеряла? Она ж у меня ответственная…

   …Шурка мчалась едва не вприпрыжку по заснеженному тротуару, не замечая, что в надорванную подошву плохо подшитых катанок  забивается снег. Пимы младшим чинила бабка, как умела. А Шурке на пимы мать прошлой осенью обменяла на толкучке своё самое красивое, голубое, платье. Она и надела-то его лишь раз, перед самой войной, как родился Алька. А в июне отец копал соседу колодец, вымок в стылой воде; так и сгорел в больнице от воспаления лёгких на другой  день как объявили войну…

  …Яблоко колотилось в просторном кармане об худую Шуркину ногу, напоминая о том, что сегодня всё-таки  будет праздник, чтобы там бабка не говорила про религиозный дурман. Праздник будет  и у Шурки тоже! Яблоко она поделит на всех, - братьям Альке с Вовкой, и близняшкам Тоське и Райке, и бабушке. Маме тоже... Делить надо на семь частей… Нет, на семь ровно не получится, - да Шурке и ни к чему есть, - она уже полюбовалась яблоком, подышала его запахом… Она сняла рукавичку, ладошкой в кармане  ощутила прохладную его гладкость…

   Немного было у Шурки праздников, и остались они где-то очень далеко, в «до войны». Казалось, война была всегда, она съела всё Шуркино детство; как злобный дракон, которого кто-то придумал в сказке. Значит, кто-то придумал и войну, чтобы она пришла и  сожрала всё хорошее, что было у людей,- вещи, продукты, праздники, и самих людей. Может Шурке приснилось всё, что было до войны, – сильные руки отца, зоосад, качели в парке, мама в красивом платье... Наверное, там были и такие огромные яблоки, много яблок...

   До дому не так далеко – три квартала по городу да потом напрямки на окраину. Напротив парка Шурка остановилась отдохнуть. Шубейка тёплая да тяжёлая, – снизу к подкладке подшита бабкина  плюшевая жакетка, ношеная до предела, так что и перешить никому нельзя… Над входом в Дом культуры пленные немцы, под охраной, развешивали гирлянду из электрических лампочек. Мороз крепчал, но Шурка дождалась, когда в сумерках зажглась надпись: С Новым, 1945 годом!

   … Редкий и тусклый свет, - у кого керосинки, у кого свечки… - пробивался сквозь плотные шторы из окон; кое-где по улице нынче зажгли фонари. Шурка свернула с Красного проспекта через тёмный проулок на Коммунистическую. Угловое окно старинного дома, огороженного чугунной узорчатой решёткой, призывно светилось золотой полоской меж незадёрнутых алых штор.   В этом доме до нынешней весны жили эвакуированные артисты из Москвы.

   Она встала ногами на чугунные завитушки и вцепилась в верхнюю перекладину ограды. Здесь был только её, Шуркин, праздник!

   Как и прошлой зимой, точно на показ Шурке, там, в большой, ярко освещённой комнате сияла в электрическом свете наряженная ёлка.

   У Демидовых ёлку не ставили, - бабка запрещала, - а квартира у них до войны тоже была большая в пятистенке. В первую же  военную осень Демидовы всемером поместились в горнице, отдав две боковушки эвакуированным. Одну заняла молодая учительница Инна Максимовна; вся её семья погибла в Киеве под бомбёжкой… Летом Инна ушла на фронт, а осенью на их адрес пришла похоронка…

   …У ёлки стояла молодая красивая женщина с ребёнком на руках, похожим на магазинную куклу, розовую, с золотыми волосами. Шурка такую видела у девочки на вокзале, когда весной  с подружками бегала провожать московских артистов.

   …Шурке казалось, - она тоже там, в тепле большой комнаты, где пахнет ёлкой, может быть, яблоками и конфетами, и ещё  чем-то «довоенным», чего Шурка назвать не могла…

   …К воротам подъехала чёрная машина, из неё вышли трое военных и быстро направились к подъезду. Вскоре они вышли, с ними человек в наброшенном на плечи пальто… У ворот он обернулся; его подтолкнули к машине…

   Окно погасло; Шурка вздохнула, спрыгнула с ограды, потёрла озябшие на чугунке руки, сунула их в карманы… А где же карточки? Она похолодела, точно небольшой морозец проник под толстую шубейку к самому сердцу… Настывшим  руками шарила в карманах; яблоко вынула и положила рядом на скамью, заваленную снегом. Выронила когда варежки доставала? Шурка огляделась, - в потёмках не увидела яблока там, где положила его… Села на скамейку прямо в снег и заскулила тихонько. Громко плакать она не умела…

   Как же теперь? На материны деньги в коммерческой лавке много не купишь.  На семерых-то… А мать ещё хвалила её, сказала – ответственная! Что ж теперь? Бабка будет ругаться и кричать, хвататься за сердце… Мать выпорет отцовским ремнём, как Тоську порола по осени за двойку, - это не страшно. Вот у соседки, вдовой Миронихи, летом украли карточки, а у неё четверо детей. Мирониха долго выла, всю ночь простояла у ворот, не входя в дом; утром соседи принесли им продуктов, кто что мог, а Мирониха в стайке висит… Шурка с ужасом  представила как воет мать у ворот… А ведь ей сейчас даже шить некогда, чтоб получить деньги или продукты. Принимают ли в пионеры тех, кто теряет карточки? Нельзя домой идти… Умереть, замёрзнуть прямо здесь… Но замерзать не хотелось, а есть хотелось… Вот лучше бросить школу, идти в госпиталь мыть полы, или даже на завод; школу можно после войны закончить… По ночам шить и вязать с бабкой…

   Отогревая ладошки, Шурка сунула их поглубже в карман. Заледеневшие пальцы скользнули за надорванную подкладку к истёртому плюшу жакетки и ткнулись в твёрдый кусочек картона… Осторожно, боясь порвать, вытащила карточки, при свете луны разглядела чёрные буковки – хлеб, январь, 1945 год…

   …Опять она бежала вприпрыжку по тёмной улице, – вот и низенькие дома окраины. У своей калитки Шурка остановилась, подняла голову. Небо яснело, обещая крепкую стужу к утру; точно слезинка луны, вниз покатилась звезда. Шурка зажмурила глаза, торопливо зашептала: Пусть война скорей кончается, пусть вернутся домой все, кого она забрала! Пусть опять будет долгое лето, и качели в парке, и мама пусть отдохнёт, и  наденет своё самое красивое платье,  и будет много-много яблок, и их будут раздавать всем, просто так! Пусть только всё это будет! …Когда закончится война…

 (2015 г.)

Ты что, Господи?

   Старенький Бог спал на тучке, завернувшись в клок тёплого тумана, подложив ладошку под голову и причмокивая. Ему снились райские кущи, Ева с фиговым листком под яблоней…

   - Цить ты, змеюка поганая! – вскрикнул Бог и проснулся… Сел на тучке, свесив ноги, почесал поясницу, глянул вниз…

   - Эй, ребятня! – окликнул ангелов, игравших на соседнем облаке в снежки. – Чего там, под нами? Без очков не вижу…  -  Австралия там, чи шо?

   - Сибирь там, Отче… - отозвался рослый ангел…

   - Как же – Сибирь, ребяты? – Бог почесал затылок. – А кой нонче месяц, нояберь, поди?

   - Ты бы спал дольше… Февраль к концу идёт…

   - Как же февраль?! Эт чего ж я  – зиму проспал?! Святые угодники, где вы?! Почто ж не разбудили?! Почто  будильник не завели?! Ах, вы ж, поросята, дармоеды райские! У меня ж склад под завязку снегом затарен! У меня ж план по морозу не выполнен!

   - Да чего ты суетишься теперь, Отче? Весна через неделю, всё дождём спустим за сезон…

   - Куды таку прорву дожжом? Не дам Сибирь затопить! Давай, Длинный, организуй транспортировку снега  со склада! А вы, мелкота, скидайте вниз его! Да не комом, а по малу трави! Ну куды ты метишь, - там же Африка! Прямо целься! В Америку? Ну туды поболе можно…

   - Эх вы, мОлодежь… Вот помру я, - чего без меня делать станете?

   - Договорился, старый… Когда ты помрёшь? Ты ж бессмертный!

   - А ты, Длинный, не дерзи старшим! Тащи сюда градусник! Очки мои где?

   - Да ты сам их под облак сунул, перед тем, как уснуть; и трогать не велел…

   - Вишь, рычажок заржавел; поднажми-ка, малой… Да шибко вниз не дёргай, хватит уже и 20°… А я ещё подремлю… Вы, ребятки, пока над Сибирью летим, больно не шалите, - у меня на неё виды особые; вот будем над Америкой, там ужо порезвитесь… Полный вам тогда, стало быть,  карт-бланш…

 

Портрет

                                                                                                  (К 120-летию С. А. Есенина)

   …Ты пиши, художник, пиши…

   Нынче  тих я и трезв, а душа во хмелю как в черёмухах бродит. Словно и не зима питерская гнилая проулками свищет, а рязанские соловьи чью-то душу поют-отпевают, может мою… Цвели в сердце ландыши, да  все отгорели, завязались ягодки отравные, алые огарыши. Жизнь – обман  с чарующей тоскою?  Жизнь меня обманула, или я хотел обмануть её, да не вышло…  С этой властью мне словно бы по пути, но Россию люблю я по своему, и намордник надеть на себя не позволю; в клетке кенарем петь под чью-то дудочку,  -  не по мне!

       Уж не знаю, что видишь во мне, только в душу не лезь гостем непрошенным, - нынче тьма там на дне, как  в  доме пустом, заброшенном. Кто я, что я? Лишь странник прохожий… Я  допел свою песню.  Нынче так не поют, - лучше ль, хуже…  Да о чём эти песни кричат? Облипают душу репьём, не стряхнёшь! Оплетают мозги повиликой; их повыдрать бы, да корней не найдёшь. Что в них русского, что знают они о Руси? А Россию поют с книжных летописей с  небылым  её Китежем! Знаешь, почему  я — поэт? У меня Родина есть! У меня есть Рязань! Я и вышел оттуда и, какой ни на есть, а вернусь я туда же! А у них что? Вот  и бродят они без дорог, и ткнуться им некуда…

   …Ты пиши, художник, пиши…

   Отштампуют, отлакируют, рассиропят, поразвесят портреты по Рязаням, по горенкам бабьим, там, где коврики вышиты, где комодные слоники, а на окнах гераньки, - и где тысячу лет будет драться и петь, пить и плакать Россия под застиранным ситцем небес! Где и Бога забыли, - с куполов полетели кресты! – а меня не забудут вовек!

   …Что же, - все мы здесь странники; потихоньку сойдём в тишь и грусть; но сквозь снег и метель я пробьюсь к вам весенней травой и цветами, и рязанской черёмухой и бакинской белой сиренью, одиноким развесистым клёном у старой дороги…

  …Ты пиши, художник, пиши…

(2015 г.)